В октябре – 13, 14 и 15 числа – на Большой сцене театра состоится долгожданная премьера балета «Щелкунчик» в эталонной хореографической версии легендарного мастера Юрия Николаевича Григоровича. Спектакль более полувека украшает сцену Большого театра России. Пожалуй, из всех имеющихся постановок «Щелкунчика» именно редакция Григоровича наиболее точно соотносится с музыкой гениального композитора Петра Ильича Чайковского.
Вот что сам балетмейстер говорит о своем видении балета:
Музыка «Щелкунчика» вошла в мое сознание сызмальства – ученики хореографической школы на улице Зодчего Росси участвовали в детских сценах балета, который шел в Мариинском – тогда Кировском театре – в постановке Василия Ивановича Вайнонена с 1934 года. Поколения артистов прошли через балет и, как правило, начинали они в нем участвовать еще в первых классах. Детьми мы любили этот балет, после нашего выступления нам накрывали за кулисами стол со сладостями, и, зная это, все поджидали радостного момента – Конфитюренбурга в настоящем театре. После учебы придя в труппу, я вновь попал в «Щелкунчика» уже как солист, мне поручили сначала Паяца, а затем китайский танец. И вводил в эти роли сам Василий Иванович. А китайский костюм для меня сделал тогда по поручению Симона Вирсаладзе – художника спектакля его молодой начинающий коллега Валерий Доррер.
Балет почти всегда был в репертуаре, я продолжал в нем участвовать и все более постигал музыку Петра Ильича Чайковского. Росло во мне убеждение, что, несмотря на сценарный исток – новеллу Эрнста Теодора Амадея Гофмана с его фантастикой, гротескным, чуть жутковатым миром ночных крысиных кошмаров – несмотря на все это, «Щелкунчик» в своей эмоциональной основе принадлежит миру Чайковского. Это его детство, вернее, его восприятие детства. Гофманиана не превалирует, существует как фон, краска, а не образная суть. И когда уже в Москве передо мной стала задача постановки «Щелкунчика» в Большом театре, я, естественно, основывался на этих своих убеждениях.
В Москве он давно был отдан на откуп балетной школе, и никаких сценических ориентиров на особую московскую традицию (по аналогии с ленинградской) не существовало. Спектакль сочинялся заново, исключительно на основе музыкальной, и Чайковский открывался мне все более гениальным балетным композитором. Я буквально физически ощущал грандиозные лирические выходы автора на «поверхность» действия, огромное нарастание эмоционального напряжения, ищущего в чем-то своего разрешения.
В общий ход гармонично вписывались подчиненные задачи, связанные с периферией магистрального сюжета. Пробуждение сострадания в душе девочки Маши одушевляет сломанную куклу – Щелкунчика и превращает в прекрасного принца. Это материализация мечты и одновременно перелом детского сознания, о котором так точно говорил Асафьев: порог юности, счастливое и драматичное мгновение, за ним наступает взрослая жизнь. Во сне Маши, ее грезах возникнут друзья-куклы, которых Чайковский одарил музыкальным богатством; естественно, они тоже затанцевали, но я придумал, что они будут танцевать попарно, как две обретенные половинки, с тех пор так и пошло во многих других постановках. Гофмановский Дроссельмейер – мастер кукол выступает режиссером волшебного сна, инспирирует драматичный ночной бой солдатиков с мышами, пускает уцелевших серых существ по следу героев. Но он и поддерживает в них стремление к обретению счастья через борьбу. Дроссельмейер впервые у меня затанцевал. Раньше, у Мариуса Петипа, это была пантомимная партия. Он, собственно, и разворачивает жутковатую игру – превращение куклы в человека и назад в куклу, то есть наделяет ее и некими сверхчеловеческими возможностями. Возникали проблемы детских сцен, тех, в которых я сам раньше выходил ребенком. Сразу было решено: танцуют взрослые артисты, но, не притворяясь детьми, а именно танцуя детей – проплывают ли те на просцениуме в начале балета, следуя на елку к советнику Штальбауму, или на утреннике в их доме, или возвращаясь с него, сонными и уставшими. Наконец, финал балета: Маша утром просыпается у себя в комнате, рядом Щелкунчик-кукла. Во многом драматическое разрешение – все это оказался прекрасный сон…
Много с этим спектаклем связано замечательных воспоминаний и даже сверхъестественных событий. Одно из них произошло нежданно-негаданно: когда костюмерную Кировского театра после очередной инвентаризации решили отдать в какой-то магазин театральных костюмов или в прокатный пункт для всех желающих, то среди прочего обнаружился маленький детский костюмчик из «Щелкунчика». На изнанке его было написано имя артиста – Георгий Розай! Боже, мой дядя, мамин брат, танцовщик – виртуоз императорских театров, и он, оказывается, будучи ребенком, поучаствовал в «Щелкунчике» – самом первом, точно не сохранившимся даже в описаниях. Привет из прошлого.
Значит, есть что-то – не исчезает, окликает нас через эпохи и поколения.
СultVitamin
Ссылка на полный источник